— По-моему, я сплю… — вяло проговорил Сергей. — Сеня, Степан, что происходит?
— А вот мы сейчас войдем и узнаем, — Малин поковырял в замке ключом и открыл дверь. — Товарищ Ханжонков, — продолжал он высоким голосом. — Я как назначенный товарищем Сцепурой старшим данной опергруппы приказываю вам следовать за понятыми, а мы пока осмотримся…
Вошли, Малин включил свет, обвел взглядом стены с фотографиями, Сергей посмотрел на Розенкранца и открыл рот, чтобы начать длинную тираду, и вдруг увидел, что Розенкранц совершенно явственно, не таясь, приложил палец к губам.
— Вы что? — вскинулся Малин.
— Ничего, — пожал плечами Розенкранц. — Я объясняю самому себе простую истину: молчи больше — проживешь дольше.
— Замечательно! Но в таком случае позвольте вам напомнить, что только чистосердечное признание облегчит вашу участь и, возможно, сохранит жизнь!
— Э-э… — махнул рукой Розенкранц. — Я свое прожил. А дело еще не сделано. Это главное.
— А это как понимать?
— А никак. Кому надо — тот поймет…
— Послушай, Малин… — начал Сергей Петрович. — Ты что же, всерьез думаешь, что принять заказ и выдать — контрреволюционное преступление? Это же глупость.
— Ну вот и скажите это товарищу Сцепуре, — насмешливо улыбнулся Малин. — Не понимаете вы диалектики, товарищ Боде… Я за вами не в первый раз замечаю.
Вот так, не в первый раз… А старик сидит спокойно и отрешенно, похоже, он уже закончил счеты с жизнью. Что же. Пусть так. Но мы поборемся, ибо точка еще не поставлена.
Между тем Малин вышагивал вдоль стены с рекламным набором и тыкал пальцем в одну фотографию за другой:
— Это кто? А это?
Розенкранц объяснял: это купец первой гильдии Кузякин, самый красивый мужчина на Пороховых в Петербурге; а эта дама — актриса Волохова, приятельница поэта Александра Блока, который написал поэму революции «Двенадцать»… Здесь Малин начал выяснять, где родился Блок и кто его родители, и, узнав, что дворяне, пришел в негодование: «Какая это поэма — надо еще поглядеть, а соцпроисхождение, как учит товарищ Сцепура, есть этим-мология души и первый показатель принадлежности! — Потом он ткнул ногтем в лоб Гумилеву, и Сергей Петрович увидел, как враз помертвело лицо фотографа. — А это кто?» — «Это… — замялся Розенкранц, нервно потирая руки. — Это… — Он встал, лицо его стало строгим, будто на иконе, глаза запали и превратились в два черных пятна. — Это величайший русский поэт Николай Степанович Гумилев, вечная ему память…» — «Чем же он велик? Тоже воспел революцию?» — «Слушайте: «Но забыли мы, что осиянно Только слово средь земных тревог, И в Евангельи от Иоанна Сказано, что слово это Бог!» Нужно еще?» — «Не нужно. Ваша сущность мне ясна. Он кто, этот ваш… гений?» — «Бывший офицер. В 21-м году был безвинно обвинен в принадлежности к белогвардейскому заговору и расстрелян. Да пусть даже и по вине… Гениальный русский поэт нужен был новой России, а она убила его. Разве есть такому прощение?» — «А нам вашего прощения не надо. Но если вы честный человек, а я вижу, что вы человек честный, подтвердите ваши показания, когда придут понятые». — «Хорошо».
Малин торжествующе взглянул на Сергея Петровича:
— Вот видите, товарищ Б оде… Прав товарищ начальник. И скажу прямо: сейчас я как никогда рад своей неразрывной связи с товарищем начальником. Эх вы… Одно слово — интеллигенция…
Пришли понятые, и пока шел обыск, Сергей сидел на стуле, не в силах пошевелиться, и размышлял о том, что Розенкранц не просто честен и порядочен, предан и верен, но он еще и религиозно чист и прекрасен, велик даже — не захотел уклониться, соврать, даже для спасения жизни не захотел, своей, впрочем, а его, Сергея Петровича, жизнь даже не приблизил к опасной черте…
Очнулся, когда подошел Ханжонков и тронул за плечо: «Здесь набор фотографий, Адольф Генрихович велел показать вам… Только поторопитесь, пока этот больной в подвале золото ищет… — Степан включил настольную лампу и разложил фотографии веером: — Вот Белобрысый, он, помните, встречался на пляже с Качиным. А вот — Каратист. Старик считает, что это один и тот же человек, экспертиза установит». — «Почему он тебе доверился?» — «Я сказал, что я — ваш друг, до конца и несмотря ни на что. И он мне поверил. Дальше. Фотографии матросов и офицеров «Святителя Михаила» подделаны. Здесь видно, что был монтаж. Он открыл это способом… Мокро, кажется?» — «Макро, то есть крупно», — Сергей схватил фото, приблизил к лампе. Вот она, разгадка… Третий ряд в фотографии заменен. На бескозырках матросов отчетливо читается: «Стремительный». Кто же был в настоящей? И словно отвечая на мысли Боде, Степан прошептал: «Вот это и надо узнать». — «Если успеем», — отозвался Сергей Петрович и поднялся навстречу Малину — тот торжествующе вплывал в приемную.
— Тайник, — провозгласил он, вздымая к потолку небольшой чемодан. — А в нем…
— Там старые пластинки, — вмешался Розенкранц. — К тому же вы оставили меня за дверьми подвала, это незаконно!
— А понятые засвидетельствуют, что вы в подвале присутствовали! — провозгласил Малин. — Понятые!
Две женщины-дворничихи растерянно переглянулись:
— То ись… Ага. Он был, и мы, значит.
— Ну вот… — Малин откинул крышку, сковырнув замок ножницами, и снял промасленные тряпки. Под ними лежали три браунинга и несколько полных обойм. — Ваши? — Малин поднес чемодан к лицу Розенкранца.
— Вы же отлично знаете, что там лежали пластинки, — вдруг улыбнулся Розенкранц. — Если мы сейчас все спустимся в подвал, там наверняка валяется пластиночный бой!
Ханжонков взял Малина за локоть и отвел в угол:
— И оружие это, сдается мне, я уже видел…
Малин сузил глаза, его лицо закаменело:
— Ты не мог видеть, мы нашли это здесь. А вообще-то подумай, христосик: не давит ли на тебя твое монашеское прошлое? Ты ведь монахом был?
— Не сподобился. Только печки топил.
— Вот и подпал под влияние. Нет? Слушай сюда: идет локомотив истории, и ты остерегись. Я тебе это как твой бывший товарищ говорю…
…Потом погрузились в «фордик». Сергей Петрович хотел было уйти, но Малин буркнул, нахмурившись: «Сцепура приказал, буде мы вас найдем, незамедлительно явиться. Так что прошу с нами…» Ехали молча, Сергей Петрович сидел рядом с Розенкранцем, все больше и больше осознавая себя не сотрудником, а арестованным, и вдруг почувствовал, как по коленям ползет рука Розенкранца и ищет его руку и пожимает крепко, по-дружески, без малейшего упрека.
— А что, — тихо сказал Розенкранц, — ничего… Философ Бердяев учит, что самое страшное в этом мире — только контрреволюция, и я с этим совершенно согласен…
— Это как же понимать? — вскинулся Малин.
— А это так понимать, Семен Семенович, — отозвался Ханжонков, — что революцию другой раз, к несчастью, сменяет контрреволюция, и все революционные завоевания рушатся, и революция погибает. Но вот пока мы с Сергеем Петровичем живы, мы вам этого не дадим, ты не сомневайся…
— Зазнался ты, Степан, — протянул Малин. — Лишнее грузишь на чахоточную грудь. А в жизни вашей волен отныне один товарищ Сцепура, так-то вот…
…Увы, он оказался прав. На коротком совещании Сцепура объявил, что организация контрреволюционеров, окопавшаяся в районе, раскрыта, в крайуправление и в Москву направлено спецсообщение, дело и арестованные этапируются в Центр, поскольку нити заговора наверняка тянутся по всей стране; что касается судьбы старшего оперуполномоченного Боде, ее решит Особая инспекция, сотрудник которой со дня на день прибудет из Москвы. А пока Боде должен находиться под домашним арестом. Роль же помоперуполномоченного Ханжонкова в данной неприглядной истории выясняется, и посему Ханжонков считается отстраненным от должности. «Справедливость и классовая позиция — прежде всего», — закончил Сцепура.
…Тяжелые мысли одолевали Сергея Петровича. Рухнула жизнь, он это понимал, но не это было главным в его размышлениях. Серьезнейшая преступная группа осталась вне поля зрения ГПУ, осталась резидентура — подмена лица или нескольких лиц на фотографии в книге о гибели броненосца свидетельствовала об этом непреложно. Агент (а может быть, и сам резидент, и скорее всего, именно он) работал здесь с предреволюционных времен и оставлен после революции и гражданской, служа уже не развалившейся кайзеровской монархии, а новоявленному национал-социалистскому рейху. И он был на грани провала, этот резидент, а Красная Армия — на грани получения великолепного оборонного прибора, и вот все это рухнуло…
Но почему, почему…
Да, прав Розенкранц: самое страшное, когда на смену революции идет контрреволюция, облаченная в одежды мрачной подозрительности и топчущая ни в чем не повинных…
Когда на смену политической работе приходит палач.
